Публикуем отрывок художественного произведения Рудь Василия Сергеевича, моего отца, Алтайского писателя, художника, председателя фермерского хозяйства "Элита".
Скачайте книгу целиком:
Я ШАГАЮ ПО ЗЕМЛЕ
(ЗАПИСКИ ФЕРМЕРА)
Дождь лил вторые сутки, мелкий, моросящий, осенний. Сеял, насыщая поля влагой, грозясь перейти в ранний снег. Хотя ранний снег уже был. Несколько районов Алтайского края завалило сантиметров на двадцать, похоронив в полях неубранные колосья пшеницы. Но нас, змеиногорцев, эта беда миновала, позволив почти без потерь убрать выращенный урожай.
Нынешний 2004 год мало порадовал предгорные поля летними дождичками. Урожай получился ниже, чем у степняков, хотя земелька, которую более десяти лет мы удобряем соломой, не подвела: 25-30 центнеров на круг добротной пшенички было намолочено с этих участков. Так что и на семена хватит, и на рынок будет с чем выйти. Вроде все успели сделать за короткое лето-осень, а чувство чего-то важного недоделанного остается и острым червячком точит душу. Работники-сотоварищи шутят, что все будет сделано тогда, когда засыпет все снегом и душенька тогда успокоится, и мысли понесут тебя к предстоящей весне-лету – новому сельскохозяйственному году.
Нынче пятнадцатую осень от того далекого 1990 года заканчивает крестьянское хозяйство «Элита». А какими разными они были эти годы! И успешными, и , как говорят, еле-еле концы с концами удавалось сводить. Одно их объединяет: они были одинаково трудными, отнимающими все силы. Работа, как говорят, на износ.
В 1991 году вышел ельцинский указ под вид столыпинских реформ в те далекие царские времена, впервые не декларативно, а конкретно позволяющий получить земельный надел желающим самостоятельно трудиться на земле. И не только земельный надел, но и денежные средства – кредиты на покупку новой техники. Всколыхнулась деревня, загудела. А как же колхозы-совхозы, разве они не нужны? Столько лет строили и на тебе! Это что, возврат к единоличной жизни? Нет, говорят демократы, это право на различные формы собственности, право каждого человека сделать свой выбор, быстрее насытить рынок продуктами, а то ведь до чего дожили – в магазинах – пусто, хлеб в одни руки по две булки, сахар – по талонам. Мясо, рыба, колбаса исчезли с прилавков вовсе, везде воцарился его величество блат. Так и до настоящего голода дойти недалеко. Хотя кто о нем помнит, о голоде? Разве что старики.
Идея фермерства на западный манер давно витала в воздухе, будоража людей деятельных, предприимчивых. В омут фермерства ринулся и я. Сначала осторожно, все взвесив. Кредитов тех легких, халявных, не брал, знал, что легкие деньги добра не принесут. Решил всего добиваться сам.
Как сейчас помню, главным мотивом стать фермером было не богатство: пословица «От земли не будешь богат – только горбат» выстрадана многими поколениями землепашцев и как нельзя точно отражает сущность крестьянского бытия, а возможность доказать, что на земле можно и нужно хозяйствовать прибыльно, получая стабильные урожаи, и, главное - максимально беречь природу, беречь и приумножать почвенное плодородие, и тот тонкий слой поверхности пашни, который называется гумусовым, на практике применить идеи великих русских почвозащитников Овсинского, Энгельгардта, Болотова, Мальцева.
Был и другой мотив. Человек я по природе свободолюбивый, непривыкший выполнять чужие команды, хотел стать полностью независимым, сам себе хозяином. Ведь и само слово «фермер» в переводе означает «свободный». Помню еще юношей я спросил отца: «Когда тебе лучше жилось, ведь ты захватил за свою долгую жизнь все режимы и правительства?». Честно говоря, его ответ меня просто поразил. Он не ругал царскую власть и порядки при царизме. «Была строгая дисциплина, люди работали и жили с верой в Бога. В селе была церковь. Постепенно продвигались столыпинские реформы. Желающие крестьяне с семьями уходили на так называемые отруба – наделы земли за пределами населенного пункта». Там и сейчас можно найти остатки тех мест, где они основательно селились, как правило, вблизи воды. От тех поселений остались большие пруды, но большей частью останки плотин, размытых паводковыми водами. Удивляюсь, как можно вручную, с помощью лошади и телеги сделать такие насыпи! Сами же люди – хозяева тех мест сосланы в далекие края во время коллективизации. Лишь народная память хранит названья тех усадеб да водоемы до сих пор носят фамилии их создателей.
Хороши, по мнению отца, и колхозы, особенно когда они стали на ноги уже в период хрущевской «оттепели». И жить бы им, колхозам. Но где набрать столько хороших руководителей-хозяйственников, тех, кто думает прежде всего не о своем кармане? Да еще попробовать выжить при порой безграмотной политике в отношении села со стороны правительства?
Но самый лучший период в жизни крестьянина был во времена так называемой Новой экономической политики (НЭП) с 1922 по 1930 годы. Тогда каждый крестьянский двор со своего надела отдавал государству посильный продналог. А оставшимся урожаем, скотом и прочими продуктами хозяин распоряжался сам, выходя со своей продукцией на рынок. Вот здесь, на рынке, в кругу таких же продавцов и покупателей, человек чувствовал себя настоящим хозяином, свободным от давления любых властей. Это чувство хозяина непередаваемо словами, его не выразить на бумаге, это как глоток степного воздуха: один раз вдохнул, и уже ничто не вышибет это чувство из памяти, это непреодолимое желание быть настоящим хозяином, жить и работать на себя. Всем тогда правил рынок, и крестьянин знал: то что он вырастит, у него купят. Между теми, кто вырастил урожай, и перекупщиками устанавливались тесные контакты. Отец рассказывал, как он однажды на рынке долго вертелся вокруг ручной деревянной веялки, весьма примитивного орудия по очистке зерна от мякины. Продавец, заметив это, сказал: «Хочешь, возьми за так, вижу, у тебя не хватает денег. А рассчитаешься зерном. Все у тебя куплю по ценам рынка, но продашь зерно только мне». Вот бы сейчас такие отношения установились между переработчиками зерна и теми, кто его производит!
Свобода крестьянина многим была не по нутру, и к исходу двадцатых годов в воздухе витала идея коллективизации. О том, как она проходила, эта коллективизация, много написано. В том числе, начиная с 1986 года – начала горбачевской оттепели – написана правда. Но даже самая страшная, она не отражает и сотой доли того, что довелось пережить украинскому народу, да и всей стране в тот период. В те страшные годы коллективизации основным рычагом загнать народ в колхозы был голод. По разным источникам, только на Украине от голода погибло от 5 до 11 миллионов человек. Вымирали целые села, страна лишалась своих кормильцев. О масштабах этой катастрофы можно судить из письма М.Шолохова Сталину. Автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины» писал Сталину, что «в 1933 году в станицах случился стремительный голодомор. Умирали не только колхозники, но и единоличники. Секретарь райкома Овчинников под началом заставляет чинить репрессии над сельскими жителями, совершает явные перегибы в политике коллективизации. Учиняет пытки и допросы, как во времена средневековья. Людей сажают в ямы, обливают керосином и поджигают. А однажды двух женщин на морозе раздели догола и заставили бежать до станции три версты.1700 человек только по Вешенскому району осуждено и сослано на север».
Сталин в грубой форме ответил на письмо Шолохова. Смысл его состоял в том, что казаки-станичники тайно саботируют и что Шолохов видит только одну сторону. Есть и вторая сторона и Шолохов сильно ошибается, становясь на защиту саботажников. Таким образом Сталин дал понять, что писать больше не следует, ответ его окончательный. Позже в 1939 году была проведена перепись населения, которая повергла руководящую верхушку страны в шок. Сталин запретил публиковать итоги переписи. А руководство госстата было репрессировано и расстреляно. До сих пор эти итоги не опубликованы.
Под видом выполнения плана продразверстки у крестьян выгребали все, что могло быть пригодно в пищу. По селу ходили «активисты», часто из других сел, чтобы их работа была более эффективной. Периодически бригады «активистов» менялись. Таким образом и семьи самих активистов пострадали не меньше других.
В селах работали бригады гробовщиков, или как их называли – похоронные команды. Но трупов было так много, что справляться с их захоронением не успевали, и они так и оставались разлагаться непохороненными. В погибшие от голода едва не угодил мой родной дядя Иван, мамин брат, тогда еще несовершеннолетний. Он рассказывал, что проезжая мимо, бригада гробовщиков и его полуживого прихватила за компанию вместе с трупами. Как будто сквозь сон он услышал разговор гробовщиков: «Давай и этого прихватим, не возвращаться же за ним одним, все равно сдохнет». Уже на кладбище он потихоньку выбрался из кучи трупов и таким образом остался жив.
Но самая острая крестьянская боль была в конфискации и обобществлении самого дорогого, что было нажито трудом: лошадей, коров, инвентаря. В одночасье все превратилось в колхозное, а значит, ничье. Дедушка по матери, Родион Троцюк, так в сердцах говорил об этом времени (на тот момент он считался крепким середняком): «Отобрали у меня не лошадей, а душу мою. Ведь я всю жизнь копил деньги на этих двух лошадей. Почти 12 лет работал в Америке вдали от семьи, и на тебе, отобрали моих гнедых, да так, что не всегда могу ими воспользоваться».
Как то однажды решил мой дед съездить на базар в районный центр. Пришел на конный двор пораньше, но уже не успел: запрягли его лошадок, а других нету. Пришлось идти пешком, а это более 10 километров. И вдруг его обгоняет его же пара гнедых, изрядно подстегиваемая батогом того, кто раньше был пролетарием и не имел ничего, по выражению деда был голодранцем. Горечь и обиду за истязаемых животных, за несправедливость судьбы мой дед Родион пронес через всю жизнь, а умер он глубоким стариком на 96 году жизни, не переставая работать на своем подворье.
Я много останавливаюсь на эпизодах, связанных с жизнью моих предков, знаю, что моим детям, а теперь и внуку Сашеньке, когда подрастет, будет интересно узнать, откуда произошел наш крестьянский род. Естественно, безграмотные мои родители не оставили ничего из записей или дневников. Не было у них даже паспортов. Единственные документы, доставшиеся мне в наследство, это большая пачка облигаций внутреннего займа с портретом Сталина, да несколько писем- треугольников, написанных с фронта за отца другом. Даже свидетельства о рождении ни у кого не было. Поэтому дат и дней рождения не отмечали. Единственным источником информации были рассказы моих родителей, да длинные беседы соседей за пряжей конопляной нити, которые я слушал, жадно впитывая своим детским умом и памятью.
Детство… Ни что так в жизни ярко не вспоминается. Некоторые эпизоды так и стоят перед глазами, видятся до мельчайших подробностей. Тихое село на Киевщине в самом сердце Украины. Глинобитные хаты, большинство из которых крыто соломой, «снопиками» на манер хатки-музея украинского поэта-кобзаря Тараса Григорьевича Шевченко на его родине в Каневе Черкасской области.
Война и оккупация тяжелым катком прошлась по украинским селам и городам. Живые думали и мечтали о счастливой мирной послевоенной жизни. Всем селом восстанавливали свои немудреные жилища. В традициях села была коллективная помощь друг другу, иной раз до 15-20 человек собиралось помочь поставить хату своему односельчанину. В ходу была поговорка: «Гуртом и батьку сподручнее бить». В разговорах и песнях легче переносились тяготы жизни. Много и тяжело работали в колхозе, восстанавливая порушенное хозяйство. Про бедность и недоедание в те годы и говорить не приходится. А ведь успевали наши матери рожать нас, малышей. Почти в каждом дворе один-два пацана были послевоенного замеса. В то же время с женщин никто не снимал колхозной повинности – ежедневной работы на колхозном поле, зерновом току по десять часов кряду или работу дояркой. В то время коров доили вручную. Электричество только- только начало доходить до села. Немало отнимала сил и домашняя круговерть. Каждая усадьба имела почти гектарный огород с полным набором традиционных культур: озимая рожь, картофель, гречиха, просо, овощные и, как необходимый атрибут, изрядная плантация конопли, с которой ой как много возни, пока жесткий, почти деревянный стебель превратится в тонкую пряжу, а затем в холщовую ткань. Из нее даже в наши шестидесятые годы шили одежду. А уж в русской печи всегда стоял чугун горячего душистого украинского борща.
Как-то на глаза попалась наша районная газета с цифрами статистики о рождаемости. Так за девять месяцев 2004 года на весь Змеиногорский район родилось всего 82 ребенка. А ведь трудностей-то еще и не было. Так, кое-где небольшая перетасовка общественной собственности, но… это сравнение. А тогда почти каждая улица спустя несколько лет, когда мы подросли, выставляла свою футбольную команду. А играли как! Для нас не существовало времени. Могли чуть не целый день гонять за мячом, пока родители не хватятся и не загонят нас по домам. Своих кумиров, футболистов киевского «Динамо», и сейчас помню наперечет. Телевизоров тогда не было, но голос Вадима Синявского, бессменного футбольного комментатора чемпионатов страны, собиралось слушать у единственного громкоговорителя на центральной площади у конторы колхоза им. Чапаева полсела. Бурное ликование, когда наши забивали гол, было почище, чем на центральном стадионе им. Н. С. Хрущева в Киеве (теперь стадион носит имя В. В. Лобановского, легендарного игрока тех времен, а потом не менее легендарного тренера). В селе не смотря на трудности быта было весело, многолюдно. В сельском клубе на танцах играл духовой оркестр. Два раза в неделю крутили кино.
Украинская природа… Так и хочется сказать словами писателя Н. В. Гоголя, немного перефразировав его знаменитый монолог: «Знаете ли вы украинскую природу? О, вы не знаете...» Села – сплошной оазис зелени. Водопад яблонь и спелых груш в садах спадает с 15-20 метровой высоты до самой земли! Все это по приезде на Алтай мне долго-долго снилось, я как бы снова жил на своей родине, в кругу своих друзей.
Вдоль всего большого села тянулась глубокая балка. Трудолюбивые мои предки еще в незапамятные времена вручную, с помощью лошадки и телеги, наделали добрый десяток прудов с плескавшимися там карпами. Особой доблестью нас, мальчишек, было украдкой от сторожей, а пруды охранялись, поймать несколько увесистых рыбин. А баек об удачной рыбалке и, особенно, о не менее удачном побеге от погони сторожей – не счесть! Помню, ватага пацанов как-то копошилась в неглубоком ручье, вытекавшем из пруда, отлавливая небольших рыбешек. Охранник нагрянул так внезапно, что никто не успел издать предупредительный клич: «Олекса!», - так звали охранника. Мой сосед Мишка Бабенко, по прозвищу «Кабанчик», первый попался под горячую руку охранника. Попытался увернуться, прыгнуть через ручей, но, получив совковой лопатой ускорение пониже спины, перелетел по воздуху четырехметровую преграду. Страх, смешанный с какой-то озорной веселостью, гнал нас, пока не удалились на безопасное расстояние.
Не могу умолчать еще об одном случае, произошедшим уже со мной. Как-то на самом дальнем Белецком пруду несколько часов сидел я, глядя на неподвижный поплавок. Уже начало смеркаться, и вдруг неожиданная поклевка. Так себе, думаю, рыбешка играет моей снастью. Но не тут-то было. Пришлось изрядно поволноваться, вытаскивая килограмма на три зеркального карпа. На радостях, смотав удочку, двинулся по урочищу домой. Вот тут и произошла неожиданная встреча с тем самым Олексой. Подняв голову и глядя вверх на обрыв, вижу, как охранник, маня меня рукой, снимает с велосипеда ружье. Я не знал истинных его намерений, но страх гнал меня с невероятной силой в заросли рядом растущей двухметровой кукурузы. Но карпа я так и не бросил.
Рос я в семье один, старшие сестры 1930 и 1936 года рождения уехали на Алтай, кто учиться, кто работать. Особых обязанностей по дому у меня не было. Наоборот, мать меня всегда жалела. И всегда отправляла, приговаривая: «Лучше поиграй, успеешь еще наработаться, как мы». Или: «Садись за уроки, иначе будешь в колхозе быкам хвосты крутить». Мне едва исполнилось 12 лет, а был я не по годам рослым. Бригадир то и дело посылал нас, пацанов, на посильную работу: подсобниками на скирдование соломы в громадные, на тысячи центнеров скирды, уборку сена, прицепщиками на культиватор при обработке кукурузы, свеклы. А однажды довелось поработать на уборке зерновых. Тогда в колхозе уже было несколько комбайнов: «Сталинец-6» и более новые СК-3 с механическим выбросом копны соломы. Помню, убирали мы ячмень. Длинные и острые, как иголки, ости надолго запомнились мне, мальчишке. Кололи и вонзались в тело почище наших алтайских комаров! В мои обязанности входило вовремя нажать на педаль и в ряд выбросить копну, а также разгрузить бункер зерна (тогда выгрузки шнеков еще не было). Видя,как приходится мне, мальчишке, вертеться, бригадир пообещал прислать к обеду подмогу – такого же соседского пацана, моего дружка-соседа Петра Кравчука. Но друг не особенно торопился на битву за урожай. Основательно накупавшись в пруду, он пришел на подмогу только под вечер. Слезы обиды у меня уже катились градом. Ночевали мы в поле в копне, домой комбайнеры нас не отпустили. А на утро вместо нас прислали взрослого парня. Так закончилась моя первая в жизни уборочная страда.
Я уже говорил, что мое детство проходило среди уникальной украинской природы с ее садами. Во мне рано проснулась любовь к величайшему чуду природы – яблоне, груше, сливе. Помню, как-то отец привез с базара два новых саженца яблони сорта «Антоновка» и попросил меня, пятиклассника, помочь ему посадить эти деревца. Не знаю, был ли тут какой-то отцовский психологический расчет или просто природная крестьянская сметка, но он позволил мне самому выбрать место посадки и принять самое активное участие в самом процессе, осторожно поправляя мои первые неуклюжие шаги. Какие-то струны моей юной души пробудились. Я каждый день бежал со школы к моим яблоням. Измерял, на сколько они выросли, поливал их, удобрял навозом. Так увлекся, что отовсюду стал носить саженцы яблонь, груш, слив и сажать на нашем огороде, благо его чуть не гектарные размеры позволяли. Еще учась в шестом классе, освоил технику прививок, окулировки и купулировки. До сих пор помню автора этого мудрого издания ученого-садовода Фетисова. Любил помогать соседям и родственникам прививать полюбившиеся им сорта. Спустя много лет мои яблони и груши растут и плодоносят по всему селу.
Отец сказал: «Будешь садоводом, как наш далекий предок». И рассказал историю возникновения нашего рода в селе. В далекие времена помещик (пан) Кривчунко (по его фамилии и названо наше село Кривчунка) заприметил у соседского помещика дельного огородника, по нынешним временам агронома. Знания этих людей на селе ценились тогда так же, как первых педагогов или врачей. Так вот, этот пан Кривчунко и перекупил моего прапрадеда за пару борзых кобелей. Крепостное право законодательно позволяло помещикам любые сделки с крестьянами. Так появилась в нашем селе новая родовая ветвь, от которой и пошел весь наш крестьянский род с короткой и немного необычной фамилией – Рудь. Сколько я натерпелся насмешек в нашем селе из-за ее необычности! Как только ее не склоняли! Одно меня радовало, что другой клички, которой были награждены все пацаны по наследству от отца и деда, у меня не было. А на клички украинский народ, щедро наделенный от природы юмором, всегда горазд. И какими же обидными они были под час, эти клички. Иной раз из-за них доходило до слез, пацаны лезли в настоящую драку.
Многим моим родичам, родившимся после революции, гражданской войны и позже, удалось закончить и среднюю школу, и сельскохозяйственные ВУЗы, быть, как говориться, у руля колхоза, специалистами сельского хозяйства, агрономами, зоотехниками. Отец же, как и мать, едва умел расписаться в табеле о зарплате, да с большим трудом после окончания ликбеза по слогам читать и писать.
Когда вспоминаю свою маму, первое, что встает перед глазами – это ее руки. Что бы я сейчас не написал, в это трудно поверить, но эти руки в нашем понимании назвать руками можно лишь условно, были просто рабочие органы, приданные человеку, как роботу. Всегда черные от трещин и спекшейся в них крови, длинные узловатые пальцы, редко когда были не перебинтованы тряпочками или еще лучше – на каждый палец шился мешочек-напальчник, заменявший рабочие перчатки. Сколько помню, мамины руки всегда были в работе. Сутра и до позднего вечера это колхозное свекловичное или кукурузное поле, а вечером или порой ночью - свой почти гектарный огород. Мама, наверное, была очень красивой, любила петь. Но ее лицо я всегда помню усталым, с большим количеством морщинок, как у женщины преклонных лет. Работа быстро старит. Колхозное изобретенье – звенья или, как говорят украинцы, «ланки» похлеще фордровских конвейеров отнимали у человека силы, вгоняли его в преждевременную старость.
Страна восстанавливала разрушенные города и промышленность. Восстанавливала, большей частью, за счет дешевого крестьянского труда. Платили колхозникам сущие гроши, да и те обдирали всевозможными налогами и поборами. Имеешь корову - с нее неси на молоканку 1500 литров молока, имеешь свинью – сдай шкуру, нет свиньи - купи шкуру у соседа. С каждого фруктового дерева в саду – налог на дерево.
В табелях оплаты безраздельно властвовал его величество трудодень. А что на него в конце года получишь? Бывало, за налоги приходилось уводить со двора последнюю корову. Так погиб под топорами наш знаменитый на все село фруктовый сад, выращенный многими поколениями моих трудолюбивых предков.
Мое детство и юность проходили в кругу моих трудолюбивых родственников. Я и сам брался за любую работу, особенно когда работы много – весной и осенью. Помогать своим родителям было еще одним лишним поводом отлынивать от выполнения школьных домашних заданий, которые я делать страсть как не любил. Часто убегал пособлять деду Родиону, благо жили рядом. У деда от той единоличной жизни осталось много примитивных орудий – этакое деревенское now hau(ноу хау) – ручная, вернее, ножная крупорушка, ручная жерновая мельница, ручной измельчитель кормов для скота, зерновая веялка и многое другое. Все это содержалось в рабочем состоянии, заботливо ухоженном. В те юношеские годы предметы и люди казались несравнимо большими, а дед – просто великаном. Во всех его движениях угадывалась былая недюжинная сила. Всегда он был сосредоточен, немногословен. В селе он пользовался авторитетом у односельчан. Недаром закуток села, где он проживал, называли «царивка» от слова царь. Дедушка был православной веры, но крестился редко. В его избушке-комнатушке, где он одиноко жил в последние годы, напротив единственной иконы висел плакат с изображением В. И. Ленина. Как сейчас помню добрую улыбку и светящиеся глаза Ильича. На вопрос, веришь ли ты, дедуля, в Бога, он отвечал, указывая на портрет Ленина: «Вот он наш Бог, вот на кого нужно молиться».
Сейчас, по истечении десятилетий, по-другому начинают представлять роль В. И. Ленина в истории. Но для тех крестьян, которым он дал свободу, землю, образование им и их детям, он был божеством.
Тяжело поднимал дед свое крестьянское хозяйство в дореволюционной России. Молодой сильный мужик еще плохо ориентировался в бурлящем жизненном потоке. А семья росла. Две дочурки и жена, как и все люди, имели право на большее счастье. А где оно, счастье? Как его достать безземельному крестьянину? И в 1913 году, как раз накануне Первой мировой войны, мой дед вместе с такими же безземельными односельчанами ринулся покорять Америку. В те годы пропаганда американского богатого образа жизни вовсю витала над миром. Золотая лихорадка начала ХХ века захлестнула не только Америку, но и Европу. Казалось, год или два поработают – разбогатеют и приедут домой с деньгами. А получилось, что уехали на долгое десятилетие. Мировая война, революция в России отодвинула мечту о скорой встрече с родными.
красивым мужиком. С его лица никогда не сходила смешинка-язвинка. По части кого-нибудь поддеть-посмеяться ему не было равных. Особенно доставалось бедному соседу Антипу за его маленький рост и суетливую воробьиную нахохленность. Однажды Антип не выдержал насмешек и во время осенней Неуютно встретила эмигрантов заморская страна. Найти работу было трудно. Как ни странно, первым нашел работу щупленький малосильный еврей Гичко. Солидарность и взаимовыручка у этого народа и здесь была на высоте. Принял его на работу продавец мануфактуры, такой же еврей. Полгода мой дед с друзьями скитался в поисках работы, перебиваясь случайными заработками. При этом, как он рассказывал, за эмигрантами был установлен строгий контроль. Любая провинность наказывалась судом и заключением или ударами дубинкой. Работа уличной полиции была на высоте. Наконец ему с другом повезло: их приняли на лесопилку. Платили неплохо, а деньги всегда опьяняют. Тем более что впервые они почувствовали себя свободными и вольными распоряжаться заработанным. Мало кто из эмигрантов стал откладывать на «черный день». И хотя в Америке был сухой закон, запрещающий продажу и потребление спиртного, деньги почему-то быстро кончались. Мой дед в отличии от других все-таки немного откладывал. Мысль об оставленных детях, жене. . . не давала покоя. А как вернешься? В Европе война, границы закрыты. Наконец, в 1922 после окончания революции и гражданской войны в России открыли границы, и встал выбор: куда ехать? В 1922 году правительство Канады, почуяв острую потребность мирового рынка в производстве пшеницы (во многих частях света, в т. ч. и Европе, люди голодали), кинуло клич мировой общественности: «Все на освоение целинных земель северо-востока Канады». В Америке и Европе были развернуты эвакопункты. На покупку земли и материальных средств выдавались кредиты. Началось освоение целины. Сотоварищи моего деда охотно отозвались на призыв канадцев. И сегодня внуки и правнуки тех первых поселенцев бороздят бескрайние канадские просторы, разбавляя разноязыкое многоголосье сочным украинским говором. А мой дед, собрав чемоданы, прикатил домой. В то время рядом с его незатейливой хаткой-мазанкой жил его родной брат Евдоким. Удачно женившись на богатой невесте, он быстро наладил хозяйство после революционной разрухи и слыл в селе зажиточным хозяином-кулаком. Евдоким, под стать моему родному деду, был таким же крупным молотьбы ударом чересла от конного плуга убил Евдокима наповал. Прятаться и убегать никуда не стал, а надев драную свитку, подпоясавшись соломенным поясом-перевеслом, явился с повинной в районное ГПУ. Бедняка-пролетария там поняли и отпустили с миром. В самом деле, ведь не человека он убил, а кулака, против которого, как класса, уже вынашивались сталинской верхушкой террор и репрессии. Маленького сына Евдокима, Ивана Евдокимовича, участь детей кулаков каким-то образом обошла. Ему удалось выжить и в страшный голод 1931-32 годов, и пережить войну. В последствии за хозяйственную природную сметку и хватку односельчане более 20 лет, его, сироту, избирали председателем родного колхоза» им. В.И.Чапаева.
Скачайте книгу целиком:
Нашли ошибку в тексте, выделите ее и нажмите |